Интегра направлялась в свою милую спальню, в мягкую, как бархат, теплую темноту, чтобы немного поспать и не думать обо всем этом… о чем? Да ни о чем вообще. Она быстро шагала, полуприкрыв глаза по коридорам, знакомым до последнего миллиметра подошвам ног, проходам, зеленеющим под потускневшими старинными лампами, огибая темнеющие столики, шкафчики и вазы, по такому привычному с детства маршруту. Возле одной из ваз стоял уолтер – сдержанный, молчаливый, скромный, неизменно учтивый, помолодевший. После той войны, когда его вырвали из нацистских когтей, он стал внешне – еще невозмутимее, внутренне – сильнее замкнулся в себе. Она думала, что это так трудно пережить - когда тебя, раненого и сломленного поражением, тащат на операционный стол, когда ты, очнувшись посреди разрушенного города, в пыли и грязи, в цементной крошке, израненный, вдруг узнеешь, что обращен, что всеми силами сражался против своих – как тут не винить себя во всех грехах, как не считать судьбу и честь загубленной, запятнанной кровью преданных тебе людей? В бытности своей вампиром Уолтер стал еще молчаливее, ходил, опустив глаза и никогда не улыбался.

Она смотрела на его высокую, стройную фигуру, как он работает в темноте. Его движения стали более аккуратными. Более нежными, более плавными. Он был ослепительно красив. В темноте его темная, смугло-оливковая кожа приобрела графитовый оттенок, волосы, даже при таком ничтожном свете, блестели подобно драгоценному металлу. Темнота скрывала нежное отражение света на матовой коже, светлые блики на скулах, смазывала контуры, сглаживала граници света и тени. И только глаза его, ярко и четко прорисованные, светились мягким алым сиянием. Она глядела на радужную оболочку его глаз – нежнейшие переходы цаета создавали эффект сияния. Вокруг тонкого кошачьего зрачка – алая, чуть светлее цвета жидкой легочной крови, она тончайшими темными, как карбункул, лучами расходилась между кровавого сияния и к краю впадала в глубокую багровую черноту, цвета свернувшихся кровавых сгустков.

Интегра с любопытством и не без восхищения осматривала дворецкого, его легкую, гибкую фигуру. С поры его обращения их отношения перешли на говый уровень. Его красота не могла не привлекать ее, да и он все-таки чувствовал себя теперь молодым. В это трудно поверить, но если бы вы, будучи семидесятилетним стариком, каждый день видели в зеркало молодого привлекательного парня, вы бы в конце концов начали ощущать себя соответственно своему биологическому возрасту. Так или иначе, ухаживания дворецкого за своей госпожой давно уже начали выходить за рамки его прямых обязанностей. И она не отталкивала его – он был нетребователен и ненастойчив, вся его нежность не уходила дальше простого желания угодить красивой девушке. Память дворецкого о годах, когда он буквально качал эту девушку на руках, стерлась всесте с его морщинами. После пережитого стресса ему надо было начинать новую жизнь, и его мозг восстанавливал поврежденную психику. Любым путем.

Когда она проходила, он лишь поднял густые черные ресницы и она заглянула ему в глаза. Красный жемчужг. Жемчужно-красный. Этот мягкий взгляд завораживал, согревал, звал, как тихо мерцающие угли камина. Она легко кивнула, стараясь поскорее пройти мимо. Незачем ей сегодня было смотреть в эти пылающие глаза. Неприятное чувство, сжимавшее левое легкое, говорило ей, что у нее на сегодняшнюю ночь хватит мыслей и без них.

Уолтер нежно полировал древнюю вазу, украшавшую своей стоимостью один из множества коридоров Хеллсинга, а глаза его были печальны и пусты. Перед ними колыхалась горящая гкровавая пелена, сверкали взрывы на металле штыков, покрывших землю, и отраженное пламя резало глаза. Он старался забыть. Но у него не получалось.

Обычно, когда человек чувствует, что сходит с ума, он быстро учиться не думать о беспокоящих его вещах. Но проблема Уолтера была в том, что он не мог не думать. Сильное тело фрика помнило приемы, разрывающие в клочки человека, крушащие стены и взрывающие асфйальт, так, как будто он проделал это только утром. Дворетский не мог отделаться от чувства, что ему не хватает физической активности определенного рода. Он чувствовал себя, как домашняя кошка, которая не может устоять перед соблазном поиграть с мышью и погонять острыми когтями мяч.

Эдо было так досадный зуд. Как дрожь в мышцах. Он помнил – то же было и в юности, после войны, когда он вернулся, то уже не мог жить нормальной жизнью. Сер Хеллсинг стегал его, как собаку, а он щерился и не давался.. Он всегда был похож на котенка, а кошка гуляет сама по себе, приручить ее не так просто... Сер Хеллсинг не вдавался в тонкости, не переносил нежности. Он просто пытался переучить Уолтера яростью и насилием, он же всегда так делал, чуть что – серебрянным крестом в скулу и в подвал... Уолтер не успокоился и не сломался, он доказал ему свою полезность и стал оперативником. А потом сер Хеллсинг двадцать раз пожалел, что столько временя продержал его мальчиком на побегушках и не давал заниматься любимой работой.

Тогда ему было 17. Сейчас физиологически ему было 25. Тогда, в его естественном возрасте, это был пик его карьеры, лучшее время жизни. У него были деньги и он их тратил, у него была работа и он наслаждался ею, от него сходили с ума женщины... Знатные леди рисковали своей честью, чтобы обжиматься по углам с молодым красавчиком-дворецким из дома Хеллсингов, а сам Артур не мог найти жену до 50 лет и ходил по шлюхам – его характера не выдерживала ни одна воспитанная дама. Уолтер был горячим бразильским парнем, вспыхивал мгновенно, горел жарко и многие успели погреться на этом огне, он уже и не помнил, скольких женщин он осчастливил, скольких разгневанных мужей избежал... А теперь – о, боже милосердный! – ему снова 25 и он не может начать все с начала, потому что не в состоянии поладить с самим собой...

Да, он хватался за нее как за спасительную соломинку. Что еще оставалось делать? Для него это был тот самый шанс – начать то сначала, вернуться в персональный золот ой век и отбросить прошлое, как простую ошибку на сложном пути – с каждым случается, с кем не бывает и тому подобное... Но он прожил с ней 25 лет. Ей было 25, а ему – семидесятчик с лишним, он видел, как она просила погремушку и боялась темноты, училась ходить и сказала первое слово... Он не может... Нет, пожалуй, леди Интегра слишком неподходящая кандидитура. Но другой-то все равно не было...

***

Улотер готовил леди утренний чай. Раньше он делал это с любовью, как делает госпоже благодарный слуга, но с недавнего времени к этому чувству начало примешивваться другое. Он помнил, когда это случилось. Помнил, когда, во время обычного завтрака ее рука случайно коснулась его руки. И что он почувствовал в тот момент. Он сразу схватился за эту легкую, мимолетную, как тонюсенькое облачко, скрывшее солнце в испепеляющий полдень его безумния. Он принялся заботливо взращивать ее, стараясь отдаваться этому процессу, и с каким удовольствием у него получалось это! Он старался осторожно, чтобы она ничего не заметила, не возмутилась и не была оскорблена таким странным и ничем не оправданным поведением с его стороны.

Руки Уолтера с нежностью прикасались к чайнику, движимые теперь той знакомой всем влюбленным мыслью, что этой фарфоровой поверхности будет касаться она, с т еми же мыслями он нарезал хлеб, который она будет есть, и жуткая, пестрая путаница царила в его голове, когда он ловил себя на этих мыслях. Пускай не влюбленность – нежность и влечение, эмоциональная тяга, рассудочное обожание, необъяснимое притяжение, но по отношении к Интегре это было глупо, и кому, как не ему, было зать об этом. Дело даже не в том, что он воспитывал ее, заменял ей няньку и телохранителя, абсурд ситуции был не в том, что соединение с леди было бы для него подобно инцесту. Уж кому-кому, а ему следовало бы знать причину, по которой невозможно любить Интегру.

Уолтер злился на себя и одновременно был напуган. Ему около 80-ти лет. Только в 25 он волочился за стервами, восхищался дурами и позволял очередной красивой паре ног себя использовать. Но в его возрасте позволить себе очароваться увлечся красивыми серебрянными волосами?! Это был нонсенс.

Можно было найти кучу оправданий. Нехватка общения, желание отвлечся, потребность в чувствах, желание мозга во что бы то ни стало выжить и не сойти с ума. Но это все не выдерживало критики. Разве он не понимал опасности подобного увлечения, особенно с тех пор, когда заметил, что она начала отвечать ему взаимностью?! Только юнец может быт ь столь легкомысленен.

Нет, самое страшное было в том, что Уолтер прекрасно понимал – что-то присходит с ним, и он не знает, что. Как не необходимо ему отвлечь внимание и погрузиться в чувства, опасность была. Он понимал, что это абсурд, но у него было чувство, что он действительно возвращается в год своего 25-летия.